Романов, бледный, в залитой кровью белой рубахе, которую надел утром, лежал на страшном столе. Елизавета зажала рот рукой.

- Он еще живой! - вдруг сказал человек, который ощупывал тело.

Кто-то ответил - Елизавета не разобрала. Человек озлился:

- Какой я вам лекарь! Живо ведите доктора!

Отойдя от прохода, Елизавета отстраненно наблюдала, как фельдшер хлопочет над телом - ставит какие-то инструменты, что-то шьет длинной кривой иглой, накладывает повязку... Затем пришел доктор - большой, громкий. Единственный заметил Елизавету и ободряюще потрепал по плечу.

Романова свезли в лечебницу. Она последовала за ним. Сев у кровати, отгороженной занавеской, взялась за крестик, что носила на шее, и принялась горячо молиться, что прежде делала не столь часто.

К утру инженер, не проявлявший до сей поры признаков жизни, начал стонать. К кровати спешно подошел доктор. Взял больного за руку, заглянул в глаза.

- Поставь-ка морфий, - велел он сестре, а затем обратился к Елизавете: - Не тревожьтесь. От лекарств отошел, вот и жалобится.

Романова не поверила.

- Скажите правду! Ведь он умирает?

Черноконь улыбнулся.

- Нет. Полагаю, он будет жить.

Елизавета глубоко вздохнула. По ее щекам побежали слезы - первые за всю страшную ночь.

- Спасибо вам доктор! - от всего сердца сказала она.

- Не меня благодарите, Елизавета Алексевна... Это ведь фельдшер жизнь ему спас. Приятель мой давний.

На следующий день Романов ненадолго очнулся и улыбнулся Елизавете. Меньше, чем через неделю - снова заговорил.

- А фельдшер, поди, и впрямь заклинанье какое знает, - дивился доктор.

Елизавета редко оставалась у постели больного одна. За дни, проведенные в лечебнице, проведать его пришли едва ли не все горожане. Они горячо и искренне желали скорой поправки. И лишь она одна до сей поры не знала, насколько он важен.

Когда Романов смог говорить и рассказал людям из управы о каких-то документах, из чего Елизавета не поняла ни слова, к инженеру пришел лично сам генерал-губернатор.

От изумления Романова даже не смогла подняться со стула, чтобы поприветствовать важного гостя. И еще более поразилась, когда столь значимая особа фамильярно обратилась к ее супругу:

- Друг мой Романов! Ты, вижу, и впрямь цел. Ну что, поправляешься?

- С божьей помощью, Сергей Федорович.

- А я-то ведь негодное о тебе думал. Прости уж меня за то - тревожный стал.

- Мне уж рассказали... Но так и я о вас недоброе мыслил, - тихо засмеялся раненый.

- А как обстряпали все, мерзавцы! Сперва Вагнер вместе с полицмейстером подставили меня, уведя деньги с капитанова участка. Затем инженер, собака, взялся за чужой участок, чтобы с себя, видно, уж вовсе подозрения отвести. Тоже сместил средства так, чтобы все на меня указало. Потом же он отдельно подставил и своего сообщника - прежнего полицмейстера, рассказав обо всех его делишках в доносе, который собирался в Петербург свести. Если бы все выгорело, то он устранил бы полицмейстера, а сам бы в итоге вышел сухим и все досталось только ему. До чего ловок был, шельма! Какой ход! - в речи генерала помимо гнева слышались, как показалось Романовой, и нотки уважения.

Когда инженеру позволили покинуть лечебницу, господин Софийский стал временами захаживать в их бедный дом, каждый раз вводя Елизавету в непочтительное оцепенение.

Какое счастье, что река вскрылась, и материалы, заказанные зимой, наконец-то пришли. Теперь она спешно и с удовольствием работала над обстановкой, решив сменить ее полностью. А то ведь и сам его превосходительство сколько раз говорил:

- Больно бедно живешь, Романов. Не по статусу вовсе.

Как тут со стыда не сгореть?

Помогала Елизавете новая прислуга, неумелая, но веселая девчонка из простого люда. Француженка покинула дом с первым же пароходом, увозя с собой обширный багаж воспоминаний. Одиль Мерсье никому о том не сказала, но вернувшись домой, она намеревалась написать мемуары о страшной и дикой жизни на восточной границе Российской империи.

Выйдя из лечебницы, Романов в первый же день безжалостно сжег в камине все свои расчеты, связанные с железной дорогой, и перевел все внимание на водопровод.

Подождав, когда долгая стрелка достигнет восьмерки, инженер открыл вентиль:

- Ну же, с богом!

В трубе слышалось слабое сипение.

Романов, прижав руки ко рту, прикусил их зубами.

- Не печальтесь, Анатолий Васильич. Это уже хоть что-то. Трубы то сколько по зиме простояли, может, мы и не все заштопали, - ободрил мастеровой.

Сипение сменилось клокотанием. Из трубы потекла вода.

***

В манящий воскресный день Деникин не намеревался идти в управу, однако, тем не менее, провел его весь в работе.

Время до полудня он занял взятыми в управе книгами, а после несколько часов перебирал, раздумывая над ними, скопившиеся дела.

Уже вечерело, когда он поднялся и вышел на улицу.

- Здравствуйте, господин полицмейстер, - вежливо поклонился ремесленник, мастеривший в погожий день прямо на улице.

Деникин прикоснулся к фуражке и обернулся купить у бродячей торговки букет желтоглазых одуванчиков. Ушлые люди! Нарвала прямо на улице, а теперь продает. Однако полицмейстер еще не стал столь мелочным, чтобы пожалеть копейку и самому заняться сбором цветов, перепачкавшись в вязком соке.

Осторожно держа липкий букетик, он шел в сторону храма. Разумеется, он спешил не на службу, а точно наоборот - рассчитывал, что большинство прихожан уже разошлось. В вопросе безбожия Деникин хранил себе редкую верность.

В пути полицмейстера обогнал удивительный экипаж архитектора, увозящий самого Миллера и Малинина, адъютанта Софийского.

- Доброго вечера, господин Деникин!

- И вам доброго, господа!

Ершов бы сейчас разразился тирадой на две четверти часа, вздрагивая от любопытства.

Деникин продолжил путь. Адъютант вызвал в памяти своего патрона, и на ум тотчас же пришли слова последнего, веско сказанные на исходе зимы.

- Говорю прямо и лишь раз. Я не стану отсматривать каждый ваш шаг. Вершите закон по своему разумению. Мне же нужно лишь одно. Если город говорит о преступлении, то виновные должны быть наказаны. Не важно, как. Можете даже, как Петро, проехать по улицам с мешком голов, если считаете, что так достигнете цели...

Точно такое же напутствие наверняка получил и прежний полицмейстер. Однако Деникин надеялся, что это станет единственным, что объединит их пути.

Дойдя до знакомой могилы, Деникин уложил букет и присел на лавочку, сколоченную рукастым отцом покойного.